«Красный Север», г. Вологда, Вологодская область
Иначе как Оля эту безобидную и согбенную бабушку лет семидесяти пяти назвать было трудно. Взрослые так ее и звали, на что она никогда не обижалась. Только деревенские дети добавляли перед ее именем слово «бабушка». А «Малышова» — это не фамилия, а ее привычное деревенское прозвище по мужу Ване, которого за небольшой рост прозвали малышом.
Леденцы из жестяной баночки
Оля в судьбе своей — и невестой, и ныне вдовой — была настолько бедна, что вызывала у людей невольную жалость. Помню, я старался как можно незаметнее пускать тихую слезу, просто проходя мимо нее, сидевшей на завалинке у своего маленького домика. Тогда со стороны казалось, что баба Оля, как и наш русский народ, бедна из-за своей неумелости, праздности и глупости даже! Такое мнение было тогда повсеместным.
На самом деле, как и большинство земляков, Оля просто бывала регулярно ограблена своей же, центральной властью! Поводы были разные: в угоду мировой революции, для голодающих рабочих, неустроенным жителям нашей Азии. Да и просто для того, чтобы другие народы чего-нибудь плохого про нас, русских, не подумали.
С нее, как и со всех наших крестьян, имеющих огород, собирали тогда налоги. Яйцами, мясом, шкурами, маслом, колосками, яблоками, деньгами. Это, конечно, дополнительно к колхозным поставкам. Время было такое, советское, пока деревню нашу совсем не извели. Теперь демографическая дыра.
К своим соседям и местным детям Оля всегда была ласкова и внимательна, улыбалась им, радовалась, как своим, которых не нажила, — так иногда бывает в жизни. Ваня, ее муж, был призван на фронт в передовые ряды, хорошо воевал почти всю войну и погиб в мае 1945 года возле Праги. На углу ее маленького дома пионерами из ближайшей школы была прибита красная фанерная звездочка — свидетельство ее вдовьего положения и пионерского попечительства. Дети иногда приходили помочь, кололи и укладывали дрова, прибирали дома, пили чай из самовара, рассматривали старые фотографии на стене. Оля была несказанно рада!
Она угощала детей леденцами из жестяной баночки, которую только для них и покупала в местном сельпо и почти всегда носила с собой. Помню, как я уважительно принимал ее дары и говорил: «Спасибо, бабушка Оля!»
В домике Оли
Жила старушка в маленьком, неимоверно низком и старом деревянном домике, постепенно уходившем в землю. Честно говоря, баньки у соседей были больше размером.
Мне, семикласснику, иногда заходившему к ней, чтобы в чем-то помочь, — принести дрова или воды, сменить ее единственную перегоревшую электрическую лампочку, - приходилось сильно наклоняться в дверном проеме при входе в ее дом! Хорошо помню, как я плакал только лишь от внезапной, нахлынувшей жалости к трудной ее судьбе, незаметно пряча свои слезы, пользуясь сумраком дома или загораживаясь рукавом.
В домике Оли была небольшая глинобитная русская печка на деревянной рубленой раме, в которую снизу, под чело, помещались старые самодельные печные причиндалы: кочерга, ухват, лопатка для дров и блинов — все, изготовленное еще Ваней. Оля говорила тогда, а я запомнил: «Чего бы дома в руки не взяла - все Ваню моего вспоминаю!»
Под челом и у стенки — небольшой запас скорее хворосту евшинового (ольхового), чем дровец. Перед челом же — скромный шаткий столик возле посудницы, а рядом лавка вдоль стены. Сбоку, на неровном полу, — два табурета. У входных дверей, в углу за печкой, располагался небольшой рукомойник с ведром, а в ряд с печкой, у другой стены, — самодельная, Ваней же сделанная, дощатая кровать, зашторенная небольшой занавеской с фабричными набитыми цветочками.
Все в домике было сделано руками хозяина, Ивана Александровича, которого она называла Ваня, — как будто он еще вчера ушел на войну. Все давно уже нуждалось в починке, но Вани давно уже не было, поэтому чаще соседи, а иногда прохожие, сочувствуя Оле, за доброе слово что-то ремонтировали по ее просьбе, и нетребовательная бабушка была довольна. Что-то делала и сама — по-женски неумело и просто.
Зимой домик с прорехами, хоть и утепляемый регулярно мхом и сеном, конечно же, промерзал к утру, поэтому спала Оля на печке, сохранявшей до утра небольшие остатки тепла.
Летом она отдыхала на шаткой кроватке у стены, за занавеской, под низкими полатями, где лежало и все ее нехитрое белье — чистое, глаженное угольным утюжком, закрытое покрывалом. Ныне кто-нибудь знает, что такое «угольный утюжок»? Эх…
Там же, на полатях, в отдельной картонной коробке лежало и ее чистейшее белое смертное белье, расшитое старинными славянскими красными узорами. Все, как положено тогда, как было заведено у крещеных православных русских людей.
Бабушка, несмотря на свой преклонный возраст и старенький домик, все держала в чистоте и в наилучшем, возможном порядке! Своей бани у Оли не было — мылась теплой водой возле печки. Ее муж баню сделать не успел, а самой построить ей не позволяла нужда.
«Ничье это сено, Ваня!»
О нравах тогдашней колхозной жизни и правах колхозников лучше всего свидетельствует бабушкин рассказ, который она с горечью однажды поведала мне. Дело было вскоре после войны, когда еще бабушка Оля, уже на пенсии, ухаживала за колхозными телятами.
Однажды в конце лета, придя из колхозного телятника, немного отдохнув и выпив брусничного чаю, Оля привычно отправилась в недалекий ольховый кустарник, располагавшийся по-над речкой. Август стоял светлый, лунный, сухой. Вечерней росы еще не было. В кустах она сгребла свое, ранее скошенное серпом сухое сенцо в одну кучку, используя растопыренные заскорузлые пальцы ладоней, как грабли. Плотно перевязала получившуюся копешку грубой веревкой, взвалила на свою согбенную спину и неспешно понесла домой, под крышу своей маленькой сарайки. Путь небольшой и привычный — по краю ячменного поля.
Светила низкая луна, раскинулось звездное небо — начиналась тихая, нежная, предосенняя, светлая вологодская ночь.
Сзади, откуда ни возьмись, быстрым шагом ее нагнал бригадир, Иван Николаевич. Он частенько обходил свои владения — прежде частные, а ныне колхозные угодья. Власть и административное чиновное положение над селянами, данные ему правлением колхоза, были как раз по его кичливому и недалекому нраву.
Бригадиру, как нормальному односельчанину, не показываться бы или же пройти мимо, как бы не заметив ни сена, ни Оли! Ан нет!
Властная чесотка и глухота к своим землякам, бригадирское, мелкочиновное чванство заставили его с издевкой сказать:
— Опять украла, Малышиха, и домой прешь?
Чуть вздрогнув от неожиданности, но не останавливаясь и все тем же шагом, баба Оля продолжала себе идти дальше, негромко отвечая:
— Ничье это сено, Ваня! Божье оно. Мне его в кустах еще срезать серпом и сушить пришлось не один день, и не один раз сходить, повернуть! Потом из кустов домой вытащить надо после работы, после колхозных телят! Поздно вечером уже! Вот и несу его сейчас, а не раньше и не засветло! Насобирать мне надо козе еды на всю зиму, да и дома пристроить так, чтоб не сгнило! Я его рукой, горстью по речке в кустах насобирала! В кусты колхоз не сунется никогда, Ваня, там сено не косит никто! Это там, где дровца себе рублю евшиновые, Иван Николаевич, там и взяла. Ты эти кусты с детства знаешь! Чем-то козочку мою зимой кормить прикажешь, Ваня! Зима-то у нас длинная.
Бригадир, ничуть не смутившись и не отставая от ее шага, чиркнул спичкой из своего коробка, прикурил папиросу и засунул огонек под сенную бабушкину ношу, перекинутую через плечо, совершенно не жалея старушку.
Она не сразу поняла, что сено почти все и сразу занялось огнем вместе с ее стареньким, залатанным ватником. Сообразив, что ноша ее горит, Оля сбросила сенцо и ватник на землю уже догоравшими и распадавшимися на руках, затоптала остатки и в горьких слезах пошла домой, ни слова не сказав вослед бригадиру. Против властного самодура, особенно в то далекое время, не возразишь.
Далее Ваня остановился на развилке и наблюдал за Олей, улыбаясь себе под нос.
Бабушка была очень нищей, но веселой и живой неимоверно. Ухаживала за собой до своей последней осени. Только последние две недели доживала у очень дальних родственников в соседней деревне.
Павел Сорокин, Никольск
1 лайк